Дмитрий Поляков (Катин) - Дети новолуния [роман]
Визир изобразил на лице кисловатую готовность поддержать смех и вдруг сказал:
— Ураган какой-то. — И, спохватившись, поспешно добавил: — Гарнизон мы укрепили. Фуража в достатке. Еды хватит на месяц, может, полтора. Люди готовы биться до конца. Мы выдержим.
— Да, до конца! — поддержал его Кара-Куш, мечтавший наконец испробовать в деле личный отряд молодых всадников.
Кучулук-хан поморщился:
— Собственно, я созвал вас здесь, правоверные, чтобы огласить своё решение. — Хан принялся ходить по залу, обмакивая руки в фонтаны. — Тебе, ал-Мысри, надлежит проследить, чтобы с сегодняшнего вечера не читать отныне хутбу с именем Ала ад-Дин Мухаммада и оставить лишь моё и халифа ан-Насира.
Имам чинно поклонился.
— А тебе, визир, изъять из обращения монету с именем хорезмшаха и немедля чеканить монету с именем Кучулук-хана. А те монеты, что содержат имя Мухаммада, переплавить на новые. Понятно?
Визир поклонился трижды.
— А теперь иди, Элькутур.
— Забыл сказать, мой хан, — задержался визир, — в некоторых селениях люди видели незнакомых всадников. Два, три. Они наблюдали. Потом ушли. Это всё.
Визир удалился. Нависло угрюмое молчание, в течение которого хан продолжал баловаться с водой, а Кара-Куш ел финики. Наконец, имам воздел руки кверху и тихо сказал:
— Но ведь это заговор.
— Да, — просто ответил хан и рассмеялся, на сей раз непринуждённо. — И что? Первый в твоей жизни? Всё стоит золота, и каждый волен продаться, если цена не выше стоимости его жизни. Надо подготовить два послания. Одно — хану монгольскому. Это сделает Кара-Куш. А другое — в Багдад халифу ан-Насиру. В нём следует сообщить о наших переменах, а также о том, что владыка Халадж-кала Кучулук-хан идет на хорезмшаха войной вместе с монгольским ханом, который доверяет ему и слушает его советы.
— Будет исполнено, — осипшим голосом сказал имам и, покачав головой, еле слышно добавил: — Время ли теперь чеканить монеты?..
— Халиф вынужден будет поверить тому, кто отведёт таран от ворот, ведущих в его владения, — хан сделал паузу, — либо для того, чтобы избежать удара, либо — чтобы удар усилить. — Он подошёл к имаму и тронул его за худое плечо. — Вот она, наша сила, имам, сила неверных, которая, конечно, сама иссякнет, и очень скоро. Дикие орды кочевников не любят жары. У них короткое дыхание. Ну, погуляют, пограбят и — назад, обратно. А там, глядишь, выпадет случай — и поможем им воротиться в степь. Головы их вождей недорого стоят.
— Ты затеял опасную игру. Не представляю, как можно договориться с монголами.
— Можно, — устало махнул рукой хан. — Не забывай, что это просто кочевники — да, сильные, страшные, злые, но — кочевники. Дикие орды неверных. Где им понять тонкость хорезмской интриги.
— Ты не услышал, мой хан, — вздохнул ал-Мысри. — Ты не услышал.
Когда имам ушёл, Кучулук-хан обратился к Кара-Кушу, ловившему каждое слово отца:
— Ну вот, ты понял? Пути назад нет. Монгол не тронет нас, потому что только мы можем подать известный нам знак, чтобы наши люди… люди, которых мы купили дорого, открыли ворота неприступных крепостей. А халиф будет думать, что вместе с монголами мы ведём войну против Мухаммада, и, конечно, начнёт опасаться, как бы эта война не перекинулась к нему. Волей Аллаха победит умный, опасный и сильный… А теперь иди, сын. Времени у нас мало. Желаю увидеть послание к хану монголов уже сегодня.
Кара-Куш поцеловал отца и пошёл к выходу походкой крепкого, молодого самца.
— Нам надо успеть, — вдруг сказал хан.
— Что? — не понял Кара-Куш.
— Просто… Нам надо успеть.
Оставшись в одиночестве, хан некоторое время неподвижно полулежал на диване, уставив взгляд в одну точку. Потом он встрепенулся, точно стряхнул с себя тяжкое наваждение, и встал. Снаружи доносился мирный гул улицы, прорезаемый криками бродячих торговцев. Из глубин дворца текло сладкое пение наложниц. Журчали фонтаны. Попискивали птицы в золочёных клетках. Хан накинул на себя парчовый халат и босой вышел на террасу, вознесённую над городом. Камни пола уже достаточно нагрелись на солнце, но пока не обжигали пятки. Он неспешно направился к парапету, слушая, как постепенно нарастает шум базарной площади. Ясный небосвод расплывался в глазах радужными кругами, и казалось, солнце, будто цыплёнок, ласково трётся о щеки. С каждым шагом он чувствовал, как всё сильнее им овладевает приятная истома: край парапета сонно покачивался впереди в ритм с лёгкой шёлковой занавеской над входом в покои жён. Хан подошёл к краю и глянул вниз.
В пёстрой толчее небольшой рыночной площади, зажатой между стенами дворца и мечетью, то там, то тут вздымались выплесками разноцветные полотна шёлковых тканей, мелькали-перемешивались платки, тюбетейки, чалмы учащихся медресе, женские тюрбаны с яркой вышивкой, кожаные шапки, сверкающие шлемы воинов и даже папахи из чёрной овчины и серого каракуля на головах стариков. Чего только не предлагал пятничный хорезмский базар, каких только услад человечьих не утолял он, какими соблазнами не завлекал в дурманящую свою паутину! Тут тебе и бобры, и горностаи, и крашеные зайцы, и белки, куницы, волки, соболя, тут и кольчуги на любой кошель, рыбий клей, амбра, мёд, лесные орехи, мечи булгарские, мечи арабские, славянские, хорезмские, тут и печенье сочное, сухое, и кунжут, изюм, древесина, полосатые халаты, ковры иранские, гуридские, любые, одеяла, колпаки, стрелы, воск! А что за парча — самой лучшей выделки парча! Лучше и быть не может! А луки, а рыба, а сыр, а одежда невероятнейшей окраски! — и чудесные узбекские шаровары, и шлёпанцы по ноге, и покрывала мульхам, и соколы, и сабли, и белая кора тополя! А вино! золотое, преступное, томное! Запах того вина долетал до ноздрей хана — вот какое то было вино! А по краям — бараны, коровы, птицы, козы, славянские рабы и невольницы! В густом гуле торга то и дело пробивались вопли спорщиков, высекавшие верную цену товару, и смех в чайханах, заполненных праздными зеваками. И через всё это буйное великолепие тонкой нитью тянулся назойливый звук двухструнного дутора…
Внезапно словно дрожь пробежала по торжищу. Толпа вдруг замешкалась, точно прислушалась к шёпоту, вмиг облетевшему каждое ухо, и в ту же минуту с высоты башни своего дворца Кучулук-хан узрел сотни лиц, обращённых прямо на него. А ещё через минуту вся площадь осела на колени.
Сердце хана сжалось от гордости. Его убеждали отвести базар от стен дворца, но он распорядился оставить. Изобилие рынка скрывает нищету. Хан с трудом отвёл глаза от застывшей толпы, туда, где за сверкающими небесно-голубой глазурью усадьбами богатых горожан, за площадью, на коей чуть ни ежедневно жители задорно рвали и забивали камнями всякого, на кого указывал кади, за синими, со сверкающими полумесяцами куполами мечетей в облаках пыли туркмены занимались конной выучкой на ипподроме, где среди амбаров и кузниц, шелковичных, плотницких, оружейных мастерских, среди налезающих друг на друга бесконечных хижин простые жители вели счёт будничным заботам, а внутри шахри-стана за внутренним рвом суетились по крепостным стенам ополченцы. И далее — за внешними укреплениями, за рыжими виноградниками, садами, за иссечённой арыками пашней открывался необъятный простор с убегающими к горизонту тополями, с верблюдами, тянувшими арбу, с тихо плывущими по реке судами, нагруженными пшеницей и ячменём, и еле видимой линией далёких синих гор.
Не отводя глаз от горизонта, хан отступил на пару шагов, и минуту-другую спустя шум на базаре возобновился с прежней силой. Хан повернулся кругом — всюду одно и то же — сонный, бессрочный покой с теми же тополями, верблюдами, арбой, с теми же не то явными, не то кажущимися горами, повисшими в поднебесье.
«А где север-то?» — вдруг спросил он себя, замер на месте и даже развёл руками в недоумении. Пот выступил у него на лбу.
— Где север? — уже вслух повторил он вопрос, растерянно огляделся по сторонам и принялся быстрым шагом ходить кругами по террасе, вглядываясь в даль и стараясь уцепиться хоть за какой-нибудь ориентир, подсказку. — Тьфу ты, не понимаю… Совсем, что ли, голову потерял?.. — Он нервно рассмеялся. — Где же он… где, зараза?..
Где север?!
4По холмистому склону, покрытому изумрудно свежей травой, мелко перебирая ногами, бежал истерзанный человек. Растрепавшийся тюрбан бился у него за спиной. Судя по обрывкам ремней на поясе и плечах, это был простой ополченец. Он бежал, вцепившись руками в волосы, раскрыв рот в беззвучном крике, бежал прочь, неведомо куда, спасая не столько своё тело, сколько рассудок. Можно было подумать, что он только что своими глазами видел конец света.
Невыносимо томительной нотой прорезал воздух упругий звук, и в спину бегущему коротко ударила стрела. Не останавливаясь, он упал и покатился вперёд, ещё полный жизни и молодых сил, пальцы его судорожно хватались за траву, пытаясь удержать себя в этом мире. Потом он замер на спине с неловко выгнутой грудью из-за упиравшейся в землю стрелы и какое-то время жил, глядя в небо высыхающими глазами, и в ушах постепенно затихал стоголосый вой приуготовленных к деловитой резне бесполезных детей и старух. А вдали, по самому краю равнины, буднично перекидываясь отрывистыми фразами, шла группа монгольских конников. Один из них запихивал лук в чехол. Никто не обратил внимания на потерю одной стрелы.
